Я помню, как в те времена не было ничего кроме крэка. Конечно, были и другие способы кайфануть. Все использовали старый надежный резерв: траву, шмаль, план, чибу, дозу – как бы кто её не называл тогда, как бы кто её не называет сегодня и как бы кто её не будет называть в будущем, это была марихуана; это был выход, маленький отдых.

Так же был и героин, который появился от морфия, а тот пришел от опиума. Опиум существовал еще до Иисуса. Он был широко распространен в Азии, Европе и на Ближнем Востоке – его использовали в качестве лекарства. Морфий существовал не так долго. Он был разработан как болеутоляющее средство в начале 19-го века, немецким физиком, который назвал его именно так в честь Морфея, греческого бога снов. В фильмах про вьетнамскую войну, когда солдат бывает сильно ранен, ему бывает очень больно – он тяжело дышет, говорит парню, который сжимает его руку, чтобы его мама, девушка, или кто-либо еще, получила его последнее письмо и маленькое сердечко, вырезаное из дерева, которое он сделал именно для нее, или что-нибудь в этом роде. Парень, который держит раненого за руку кричит: «Доктор! Нам нужен морфий!» После этого подбегает доктор и вкалывает раненому нужную дозу этого вещества. (Кстати, помню в одном фильме командир просто пристрелил одного такого раненого солдата из-за жалости к нему, видя его мучения, и потому что им надо было сохранить морфий, но это другой случай.) После того, как парень получает свой морфий, всё заканчивается. Больше нет боли. Он спокойно идет прямо в руки Морфея. Думаю, героин реально – одно из веществ бога снов, потому что всё, что я видел, что он делает с людьми – они сразу начинают дремать, все вместе, как зомби.

Кокаин тоже существовал долгое время. Но о нем так никто особо не думал, как думают о нем сейчас. В 1863 году итальянцы использовали кокаин для изготовления вина, которе настолько любил сам Папа Римский, что он говорил о его способности «зажечь божественность души», или что-то в этом роде. Двадцать лет спустя Зигмунд Фрэйд, отец современной психологии, назвал кокаин «магическим веществом», ему его было мало, он даже не заботился о вине. Он хотел именно чистый белый кокаин – он нюхал его и вкалывал себе в кожу. В те времена кокаин был «чудо-лекарством», стимулятором и болеутоляющем средством, которое устраняло всё – от импотенции до мастурбации, и использовался как хирургическая анестезия. (Даже детям, чтобы не они не чувствовали боли при вырывании зубов, вкалывали кокаин). Один парень начал делать вино в Атланте, но потом ввели Сухой Закон, и он убрал название «алкоголь» и назвал его «Кока-Колой». Где-то в начале 20-го века, кокаин признали нелегальным, и он стал серьезной проблемой. Но он по-прежнему был доступен, если ты знал нужных людей.

Все из этих вещей, и даже больше, находились в Сауссайд Джэмэйка, Куинс, куда мои бабушка с дедушкой Curtis и Beulah переехали из Ackerson`а, Южная Каролина. Но время, когда не будет ничего, кроме крэка, придет чуть позже.

В те времена Куинс, который был настолько большим, что его можно было считать за пятый крупнейший город Америки, Куинс был убежищем для относительно успешных черных. Гарлем, Нью-Йоркская Мекка негров, становился всё теснее и хуже под давлением большого количества черных, которые приходили сюда с Юга, ища хоть какой-либо шанс в большом городе. Бывшие рабы решили выдвинуться из своего маленького уголка в Нью-Йорке, они прошли через Манхэттэн (который даже тогда был очень дорогим местом для большинства людей, переплыли на другой берег, и остались жить под деревьями Бруклина. Но всоре Бруклин сам стал очень близок к шумихе большого города. Так Куинс таким образом стал домом многим примечательным неграм. В самом начале двадцатого века, там жил и Lewis Latimer, изобретатель, который подробно разъяснил всё об электрической лампочке, которую изобрел его первый наставник, Томас Эдисон, разработав и запатентовав карбоновую нить накала. Позже, в 50-е годы, Куинс был домом для многих джаз-легенд типа John Birks «Dizzy» Gillespie, Louis Armstrong, Ella Fitzgerald, William «Count» Basie, а так же домом бейсбол-гиганта Джэки Робинсона. От Куинса до Бруклина (который так же известен как Kings County) очень близко, и единственная вещь, которая разделяет эти два места – линии на карте, которую чертил человек, но по строению Куинс сильно отличается от Бруклина. Из-за того, что он более дальше продлен в сторону большой земли, он был заложен проще, и в более пригородном стиле, чем Бруклин и Манхэттэн, которые были проложены целыми сетями. Куинс похож на деревеньку, низкие мосты, малое количество общественного транспорта, всё это сделал его великим выходом для тех, кто желал простого доступа к большому города без опасности постоянного проживания в сердце Гнилого Яблока.

У моих бабушки с дедушкой было 9 детей: Curtis Jr., Geraldine, Cynthia, Jennifer, Harold, Johnny, Karen, и Сабрина, моя мама. В то время как родилась моя мама, 1960 год, Куинс начал засоряться. Он уже не был тем простым убежищем от убогости урбана. В 1964-м году наш административный округ попал под прицел всей страны, не только из-за Олимпийских Игр и открытия Стадиона Shea, а из-за того, что случилось с Catherine «Kitty» Genovese. Ее убили. В двух с половиной милях от дома моих бабушки и дедушки, ее пырнули 17 раз охотничьим ножом, в то время как всё это наблюдали 38 человек из своих домов. После этого, в городе создали систему скорой помощи 911, и увеличилось количество белых людей, которые уезжали в Nassau (Long Island) и в графство Suffolk, из-за того, что все черные начали переезжать сюда. Таков Куинс, который знаю я. Все остальное я вспоминаю по случаям из школы, и читая в журналах, когда люди пишут о местах, где я вырос.

По словам моей мамы, когда ей было 15 лет, точнее, 6 июля 1975 года, случилось невозможное, и она родила меня через непорочное зачатие, прямо как Мария родила Иисуса. Она назвала меня Curtis James Jackson III, в честь ее отца, но всегда называла меня Бу-Бу (единственным настоящим Curtis`ом Jackson`ом был и остается мой дедушка; даже Curtis Jr., мой дядя, привык к тому, что его называют Star). Когда бы я не спрашивал маму о папе, она всегда говорила: «У тебя нет отца. Я твоя мама и папа».

Хотя и я не знал, что это означало, я всё равно всё понимал. Если бы ты был парнем, что рос на моем районе, для многих было бы необычно, что у тебя есть оба родителя. У тебя есть либо один отец, либо только одна мать, либо только бабушка с дедушкой. У меня была лишь мать и бабушка с дедушкой. Чего бы я не хотел, любви, денег, авторитета, мать мне всегда давала это. Это единственное, что было для меня важно.

Я помню, что мама больше времени проводила с женщинами, чем с мужчинами. У нее была подружка Tammy, которая всегда была рядом с ней, и один раз я спросил свою бабушку, "Почему мама всегда бывает с Tammy?" Бабушка ответила, "Об этом тебе следует спросить маму, а не меня." После этого я забросил этот вопрос. Я был молод, но не был глуп. Я рано понял, что когда дело доходит до моей мамы, бывают вещи, о которых говорить можно, а есть вещи, о которых говорить не стоит.

Моя мама была очень сильной. Она была реально агрессивной. По дисциплине, очень строгая. Я делал такие вещи, которые я не сделал бы, если бы не знал, что она меня поддержит. Однажды, когда мне было 5 лет, я прибежал в дом своей бабушки, и плакал, потому что я дрался с некоторыми пацанами своего района.

Мы кидали камни, а тот пацан, он всегда промахивался, даже в близкие цели, и я смеялся над ним. Наверно, у него был плохой день, потому что он был реально расстроен и захотел драться. Он был намного больше чем я, и все остальные пацаны встали на его сторону, чтобы поколотить меня. Я сказал: «Эй, ты чё, шутишь?». Он был очень болшьим для своих 5-ти лет. Он был настолько больше меня, что я бы сказал, что ему лет 8-9, если бы не знал его. Если смотреть на это, как на бокс, он был бы на 3 весовые категории больше меня. Ему даже не надо было помощи. Так что все что мне оставалось сделать: избитым побежать домой и плакать.

Когда я пришел домой, моя мать спросила, "Какого чёрта, почему ты плачешь?"

Я ей все объяснил. "Там был этот пацан," сказал я, "Он больше всех на районе. Он избивал меня, и еще не закончил, когда я убежал…"

Моя мама спросила, где он. Я сказал, "Он по-прежнему там, на улице. Мама, ты сможешь избить его." Она посмотрела на меня так, будто бы на улице я потерял свой рассудок. Я не знаю, чем она была шокирована, тем что я просил ее избить того пацана, или тем, что я убежал. Она сказала, "Иди назад и дерись с ним снова. Если тебя снова поколотят, ты примешь это не плача."

Я мог бы поклясться, что с моими ушами что-то случилось, я так не хотел этого слышать. Я говорил, "Ма, этот парень большой. Очень, очень большой."

"Мне плевать, даже если он больше тебя," сказала она. «Если будет надо, возьми что-нибудь с земли и ударь его этим. Но ты больше не вернешься сюда плача».

Самое страшное, что со мной мог бы сделать тот парень – это убить меня. Но в тот момент я больше боялся своей мамы, чем кого-либо. Я вернулся обратно, взял большой камень, и уебал этим камнем того пацана. Это был первый раз, когда я ударил кого-то так сильно, что тот упал. Он растянулся на земле, у него шла кровь и он говорил, что расскажет об этом своей матери. Но я не волновался об этом. Все, что могла сделать его мать – это пойти и поговорить с моей мамой, и я был уверен, что противостояние наших матерей окончится так же, как наше. "Так что теперь?!" закричал я. "Иди, говори своей маме. Она тоже может получить!" Все пацаны, что стояли рядом, начали подливать масла в огонь. "Ууууу! Что он сказал о товей маме!.." Я сказал, чтобы они заткнулись, а то они тоже получат. И они заткнулись. И тот парень так и не вернулся со своей матерью. И он больше никогда меня не задевал.

Вот каково это было, когда я был с мамой. Я думал, что могу делать что угодно, если она мне это разрешит. Но она не часто была рядом. Она переехала из дома бабушки и дедушки, когда я еще был малым ребенком и оставила меня с ними. Но когда бы я ее не видел, у нее всегда для меня что-нибудь было. Каждый ее визит был как Рождество. Если она не дарила мне игрушку, одежду, или какую-нибудь драгоценность, то дарила просто деньги, много денег. Когда мне было 6 лет, она подарила мне детский мопед. Он очевидно был уже кем-то использован, но он был чистым и к нему прилагалась новая каска. В то время я начал понимать, что она продавала наркотики, и я знал, что она возможно брала их у кого-то, кто не мог позволить себе заплатить ей столько, сколько она хотела в деньгах. Я не волновался об этом. Из-за этого мопед смотрелся еще круче, потому что я знал, что она думала обо мне, когда работала. И, б*я, для меня это было ново. В моих глазах, у меня был НОВЫЙ мопед. Вообще, МОТОЦИКЛ!.. Я думал: «Что?.. Вы хотите сказать, что мне не надо тратить время, давя и давя на педали, чтобы двигаться дальше? О, так и есть! Всё, что мне надо – это четвертак или два, чтобы залить немного бензина, и я могу кататься весь день!..» У моей мамы был настоящий, большой мопед для взрослых, и она даже разрешала мне кататься на нем по улице, рядом с ней. Большинство матерей бы сказали: «Нет, не делай этого, ты причинишь боль самому себе», а она говорила: «Не бойся. Ты сможешь сделать это. Самое страшное, что ты сможешь сделать – причинить себе боль, а ничего, что причиняет боль, не может длиться долго». Когда бы она не приходила, мы катались с ней по улице.

Мопед был достаточно мал для того, чтобы я мог его внести через переднюю дверь домой, так что я всегда забирал его в дом, и тратил время, протирая его, приводил в блекс колеса и всё такое, и оставлял его, пока не приходило время кататься. Я часто и долго чистил мопед, так как довольно долгое время у меня не было денег на бензин, и иногда, даже когда у меня были деньги, я не мог найти кого-нибудь, кто отведет меня на заправку. Дома могли быть хоть восемь дядюшек и тетушек, но большинство из них по-прежнему были подростками, и они не смотрели на меня, как на кого-то, за кого они должны отвечать.

В доме было так много детей, и то, что большинство обычных детей принимают как должное, у нас было настоящей наградой. Казалось бы, было много всего, но не было много реально ХОРОШЕГО. Было достаточно еды, но недостаточно той крутой еды, которую рекламировали по ТВ, еды, которая приносит в жизнь радость, еды, которая превращает тебя в ничто, если ты не сможешь достать её. Было достаточно одежды, но недостаточно одежды, которую раньше не одевал кто-нибудь другой, недостаточно одежды, которая не была постирана до такой степени, что вообще была угроза ее существованию, недостаточно одежды, с такими рисунками и логотипами, которые не заставят других детей над тобой смеяться. Было достаточно пластика и ведер, но недостаточно пластика, чтобы скрыться от холода зимы, когда когда он прямо-таки пробивалась в дом, недостаточно ведер, чтобы собирать воду, которая текла с крыши во время сильного дождя, и дом не мог выдержать такого напора.

Но вокруг всегда были люди, и это означало, что вокруг всегды было какое-нибудь дело, куда я мог влезть. Ребенком я любил совать свой нос в чужие дела, и, благодаря моему любопытству, меня быстро гнали отовсюду, когда я что-либо подслушивал: «Не лезь во взрослые дела. Иди наверх». Я всегда был «ниггером наверху». Я узнал верхний этаж очень хорошо, я, и моя армия маленьких зеленых солдатиков. Я говорил с ними, будто они реальные люди. «Они всегда заставляют нас идти наверх», - говорил я. И моя армия отвечала: «Это потому что они глупы. Они не так умны, как мы. Нам будет еще веселее и без них». «Знаете что? Я думаю, вы правы». Когда я начал ходить в школу один, я не был один. Я был со своей армией. Была одна такая большая собака, которую я боялся, потому что всегда, когда я проходил рядом с ней, собака бежала к воротам, лаяла так, будто хочет меня съесть. Я говорил со своей армией. «Не бойся этой собаки. Эта собака ничего не сделает. Я ударю эту собаку, если она выйдет из-за ворот». Вот как я говорил сам с собой, чтобы не бояться собаки. Я ходил с одним из своих солдатиков, и говорил ему, чтобы он не боялся разных вещей, а потом я начал и делать то, что ему говоил. «Смотри, я не боюсь собаки. Я покажу тебе». Я ударил в ворота и побежал. «Видишь, я же говорил, что не боюсь».

Иногда мои тетушки устраивали на заднем дворе долларовые вечеринки, друзьям можно было зайти на задний двор и веселиться, лишь заплатив на входе один доллар. Для меня это ничего не означало, потому что люди и в другое время бывали на заднем дворе, и тетушки не брали с них денег. Но если они устраивали вечеринку, а значит там была музыка и еда, те же люди, которые ели в нашем доме бесплатно, платили, чтобы войти. Эти вечеринки были моим первым опытом в бизнессе. На них я так же впервые увидел, как хип-хоп влиет на людей. Когда крутили старый соул-грув, все просто оттягивались. Но когда начиналась хип-хоп песня, все реально начинали танцевать. Парни начинали читать рэп под музыку, а девчонки начинали танцевать. Всегда была пара ребят, которые реально увлекались этим, они начинали делать движения в стиле «поп-локинг» и танцевать брейк-данс. Я же просто наблюдал за всем этим из окна второго этажа, и думал, что когда стану достаточно взрослым, я сам буду устраивать свои вечеринки. Я решил, что буду оставлять все деньги себе, и буду делать еще больше денег, чем мои тетушки, потому что им приходилось делить заработанное на четверых.

Когда мне было где-то семь лет, мама приходила и забирала меня на день, пока она занималась своими делами. У нее была квартира на Old South Road, на другой стороне Baisley Pond Park. Это был первый раз, когда я увидел, как она продает наркотики. Сам я уже понял это, видя, что она мне покупает, но я никогда не видел, как она работает. Все люди, которые к ней приходили, были или обычными покупателями, или диллерами. Для меня это недолго занимало – сказать, кто есть кто. Диллеры в основном были людьми постарше, которые водили красивые, большие машины типа Cadillac DeVilles и Fleetwood Broughams, с большими прямоугольными решетками радиатора за блестящими металлическими крыльями, или Pontiac Bonnevilles, с такими интерьерами в кабине, что ее водителю кажется, будто он едет внутри подушки. Диллеры всегда были свеженькими, с накрахмаленными воротниками, и свежевыглаженными брюками. Они подъезжали, выпрыгивали из своих сверкающих машин, их одежда просто светилась, их драгоценности блестели, и их вылосы были прекрасно уложены. Обычные покупатели были ребятами, которые приходили к ним, в основном пешком.

Я всегда удивлялся, как моя мама говорила с парнями из больших машин. Они обращались с ней, как с равной. Я никогда не видел ничего подобного. Когда они ее видели, они давали ей комплименты, и говорили какими-то шифрами, которых я не мог понять. Потом они давали ей коричневый бумажный пакет, а она давала им толстую пачку денег. Когда я возвращался домой к бабушке, я рассказывал об этом дядюшкам. Они просто смеялись, и говорили мне, что ЭТО ПОЛУЧАЛИ парни с South Road. «Есть и ребята, которые получают это прямо здесь», - говорили они. «Нет, не на South Road. Они реально получают это прямо здесь».

Дядя Harold сказал мне, что есть такой человек по имени Big Tony, который живет не так далеко от того дома, кто получал это. Он сказал, что Big Tony получал это так хорошо, что люди перестали называть его Big Tony, и теперь все его называют просто Крестный Отец. Я не мог в это поверить. То, что я видел на South Road, было так различно от того, что я видел на нашей стороне парка. Но когда Harold сказал мне, что Крестный Отец был тем парнем, что ездил на большом зеленом Lincoln Continental, и покупал всем мороженое, когда приезжал этот фургончик, я вспомнил, о ком он говорил. Harold должно быть видел это, я так понял, потому что он сказал: «Не волнуйся, когда я ПОЛУЧАЮ ЭТО, я обязательно проявляю заботу своему маленькому племянику».

Я по-прежнему не знал точно, что ЭТО было, или как они это получают, но я хотел ЭТОГО больше, чем хотел устраивать свои вечеринки на заднем дворе, и больше, чем играть со своей армией. И чем больше проводя времени на South Road, тем больше я понимал, что «ПОЛУЧАТЬ ЭТО» - означает, что ты можешь не спать всю ночь, в любой день недели. Я знал, что людям, которые не ПОЛУЧАЛИ ЭТОГО, приходилось идти спать рано, таким образом испарившись, чтобы потом пойти на работу. Когда моя мама пришла ко мне, и я сел в ее новую машину – черный Buick Regal с белой крышей – я бы уверен, что единственный способ двигаться дальше – ПОЛУЧАТЬ ЭТО.

Но даже со всем этим, мне никогда не нравилось ночевать дома у мамы. Там было хорошо, но местность была другой, и я чувствовал себя одиноким. Стало еще хуже, когда она приобрела дом в Long Island. Там было еще тише, и это было проблемой. Ведь я так привык к постоянным вечеринкам в доме моей бабушки. Мои тёти и дяди могли и не быть самыми заботливыми людьми в мире, но по крайней мере, там всегда что-либо происходило, куда я мог вмешаться. В доме моей бабушки, я мог заснуть на диване, и вокруг бы кто-нибудь был, говорил бы по телефону, или смотрел телевизор. Дом моей мамы был таким одиноким, что эта тишина была тревожна. Побыв там некоторое время, я говорил: «Я хочу домой. Забери меня обратно домой к бабушке». И она забирала меня обратно.

После того, как она переехала в Long Island, визиты моей мамы стали такими редкими, что, честно говоря, я даже не могу вспомнить, когда я видел ее в последний раз. Последнее воспоминание, я помню, как она появилась на свадьбе тёти Karen. Свадьба проходила в маленькой церкви, сразу за заправкой на Linden Boulevard. Я помню, как мама положила мне в карман немного денег, и мы сделали несколько фотографий вместе. Это последние ее фотографии, которые остались у моей семьи.

***

До сих пор, мой дедушка – человек, который говорит, что думает и не боится за последствия. Он не думает, что может покалечить чьи-то чувства, но он говорит именно то, что думает, не думая о том, как его слова могут повлиять на людей. Он вырастил девять детей, обеспечил их всем лучшим по своим возможностям, и его позиция была: «Мне по х*й на то, кто что думает. Можешь уйти. Тебе не нравится, можешь убираться из моего дома. Вот так. Вы, засранцы, можете идти».

Мой дедушка – не тот человек, у которого все эмоции – на лице. У него просто есть постоянное хмурое лицо. Если вы посмотрите через достаточно сильный микроскоп и используешь инструменты, которыми взвешивают крылья мухи, вы, возможно, увидите, что уголки его рта чуть приподняты вверх, когда он по-настоящему, по-настоящему счастлив. Когда он не в духе, он выглядит так же, как и всегда. Единственный раз, когда я видел дедушку не в обычном его состоянии эмоций, это когда он узнал, что мою маму убили.

Для меня видеть, как дедушка плачет – всё равно что смотреть какой-нибудь фильм ужасов, где оживает статуя или какое-либо изображение. Я думал: «Этого не должно было случиться». Вот что больше всего меня напугало, еще до того, как моя бабушка сказала мне, что мама не вернется, и я буду жить в их доме постоянно. Тогда она не объяснила мне, что случилось. Ей и не надо было этого делать. Даже в возрасте восьми лет, ты знаешь, что это означает – когда ты слышишь, что твоя мать не вернется. Это означало, что Рождеству пришел конец…